В 1921 году кладовщик-артельщик Степан Жжёнов приговорён к 3 месяцам принудительных работ за контрреволюционную агитацию. Материалы дела показывают, что Степан Жжёнов поддерживал контакты с генералом А. Н. Козловским. Мать — Мария Фёдоровна, в период борьбы с НЭПом высылалась за пределы Ленинграда за незаконную частную торговлю.

в 1934 году был исключён из института старший брат Георгия — Борис. Позже он был восстановлен и вернулся в Ленинград. Однако в декабре 1936 года был вызван в НКВД, откуда уже не вернулся. Арестован 14 января 1937 года. Приговорён Спецколлегией Леноблсуда 27 марта 1937 года по ст. 58-10, ч.1 УК РСФСР к 7 годам ИТЛ и 3 годам поражения в правах, отправлен в Ухтпечлаг, затем в лагпункт на Усть-Усе, с 06.09.1939 — ИТЛ «Воркутстрой», умер от пеллагры 25 июля 1943 года в ОЛП-3 Воркутстроя.

Семью Жжёновых выслали в Казахстан. Георгий проявил упрямство, отказался от высылки и был арестован, но по ходатайству С. А. Герасимова был освобождён и отправлен на киностудию «Ленфильм».

Во время съёмок картины «Комсомольск» (вышел на экраны 1938) актёр выехал на поезде в секретный на тот момент Комсомольск-на-Амуре, где с 1933 года строилось два крупных оборонных завода — судостроительный и авиационный. По пути на съёмки, в поезде, познакомился с американским военным атташе, Филиппом Файмонвиллом[fr], ехавшим во Владивосток для встречи деловой делегации. Позднее он как минимум ещё дважды встречался с ним после возвращения с киносъёмок — на вокзале по прибытии и в Большом театре на спектакле. Военный атташе, встреченный Жжёновым, был задействован в шпионаже на территории СССР в пользу США. Это знакомство зафиксировали сотрудники советских спецслужб, рапорты которых послужили причиной для обвинения Жжёнова в шпионской деятельности[2]. Следствием было выдвинуто обвинение, что Жжёнов был завербован американской разведкой в сентябре 1937 года. 4-5 июля 1938 года он был арестован по обвинению в шпионаже и приговорён в сентябре 1939 года Особым Совещанием при НКВД СССР по ст. 58-6 к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. Этапирован на Колыму 5 ноября 1939 года. До 1943 года находился на золотых приисках Дальстроя, где работал диспетчером в гараже экскаваторной станции. Иногда ему приходилось работать шофёром, а в последние годы — хлеборезом.

Когда срок заключения подошёл к концу, Жжёнова вызвали к начальству и вручили официальную бумагу с гербом — распишитесь в том, что ознакомлены с постановлением о дополнительном сроке, ещё 21 месяц лагерей.

Освобождён 26 марта 1945 года и продолжил актёрскую работу по вольному найму. 27 декабря 1946 года уволился и выехал на «материк»[7].

Ссылка в Норильск

По ходатайству С. Герасимова актёр был отправлен на Свердловскую киностудию, но в 1948 году студию закрыли. В столице жить было запрещено, и он устроился в драматический театр в Павлово (неофиц. Павлове-на-Оке), Горьковская область.  2 июня 1949 года был снова арестован и 11 июня приговорён по ст. 58-6 по тому же обвинению в шпионаже к ссылке на поселение в Норильск, где на поселении находилась его жена Лидия Владимировна Воронцова. До 1953 года проработал в Норильском Заполярном театре драмы имени Вл. Маяковского.

Одна война - два Никулиных

...Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу!

В свое время я очень хотел высказаться по поводу мемуаров Н.Н. Никулина «Воспоминания о войне» (далее – «Воспоминания...» ), да завертелся-закрутился… И вот только теперь закрываю этот гештальт.

Наша мыслящая интернет-общественность, как заокеанская в лице С. Обогуева, так доморощенная, встретила их, мягко говоря, очень радостно и весьма и весьма комплиментарно: ветеран-фронтовик-окопник, орденоносец, после войны – искусствовед (ну прям герой О. Даля из нелюбимой мною «Жени, Женечки и «Катюши») режет правду-матку, куда там Латыниной!..

Естественно, появились критические высказывания в адрес предтечи наших псевдолибералов. На этой ниве отметились gunter_spb , awas1952 (Это - Онотоле Вассерман - Прим.Stepnyak] , pioneer83 (Простите, ежели кого не упомянул!)

Не замедлила появиться и «критика критики» в исполнении corporatelie Вот его-то заметка и окончательно подвигла меня взяться за перо, пардон, клавиатуру.

Сorporatelie пишет: «В воспоминаниях Никулина ЕСТЬ неточности и искажения, Пионер83, Гюнтер или Вассерман их не обнаружили, цепляясь совершенно не к тому, попросту наговаривая на сержанта».

Он совершенно справедливо (хотя, подозреваю, и не осознавая этого) ухватил самую суть неадекватности критики «Воспоминаний…»: «Цепляются совершенно не к тому». «Воспоминания…» – это не академическое издание мемуаров военачальника, где штат помощников и корректоров выискивает технические неточности и сверяет память пишущего с документами во избежание аберраций этой самой памяти.

Память человеческая – штука сложная, порой весьма и весьма причудливые кренделя выписывающая, по-умному называемые дис- и парамнезиями, а также псевдореминисценциями и конфабуляциями. К тому же память наша гораздо цепче удерживает информацию негативную (просто потому, что негативные аффекты априори сильнее позитивных) и незавершенные действия по сравнению с завершенными (принцип Б.В. Зейгарник).

К этому прибавьте, что, наряду с личностными особенностями на воспоминания накладывают отпечаток влияния социальные, прежде всего – из ближайшего окружения (микросоциума). В результате «сырые», необработанные воспоминания, да еще и неспециалиста, сплошь и рядом являются не объективной фиксацией факта, а памятником заблуждений и предрассудков своего времени… Подобно уже ставшему хрестоматийным примеру того, как после 1943 г., после своего массового дебюта на Курской Дуге, в глазах наших пехотинцев все немецкие танки с их угловатыми силуэтами враз сделались «Тиграми».

Я делаю это отступление для того, чтобы показать: вышеперечисленная критика «Воспоминаний…» носит рациональный характер: бронепробиваемость пушки ЗиС-3, пулемет МГ-37, а не МГ-42… Примеров много. Либо критики, как gunter, пытаются рационально анализировать поведение автора и его однополчан (эпизод с бегством и брошенной радиостанцией).

А заходить надо, прежде всего, с другого фланга!

С какого?

Да автор же сам пишет:
«Мои записки не предназначались для публикации. Это лишь попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний. Попытка наверняка безуспешная, безнадежная... Эти записки глубоко личные, написанные для себя, а не для постороннего глаза, и от этого крайне субъективные. Они не могут быть объективными потому, что война была пережита мною почти в детском возрасте, при полном отсутствии жизненного опыта, знания людей, при полном отсутствии защитных реакций или иммунитета от ударов судьбы. В них нет последовательного, точного изложения событий. Это не мемуары, которые пишут известные военачальники и которые заполняют полки наших библиотек…Естественно, я видел немногое и видел специфически».

Итак, человек честно признается: хочу избавиться от накопившегося душевного дерьма! Оно есть в памяти у каждого из нас, и все мы как-то с ним справляемся, чтобы оно нас не отравляло, и чтобы жить дальше и с ума не сходить. При этом мне искренне жаль тех людей, которые к этому неизбежному дерьму всю свою прожитую жизнь сводят. Этот вопрос – чего было больше в жизни: хорошего или плохого - это вопрос оценки, т.е. он абсолютно субъективен и носит абстрактно-философский характер. Спорить о том, что считать правильным: «стакан наполовину пуст» или «стакан наполовину полон», можно до хрипоты.

Тем не менее, «Воспоминания…» вытаскивают на свет божий…

Что это: нарушение воли автора или банальное мужское кокетство, именуемое интересничанием? Не самая красивая черта характера, согласитесь!

Я считаю, что второе. Потому что в предисловии одновременно написано:

«Здесь я пытался рассказать, о чем я думал, что больше всего меня поражало и чем я жил четыре долгие военные года. Повторяю, рассказ этот совсем не объективный… Если все же у рукописи найдется читатель, пусть он воспринимает ее не как литературное произведение или исторический труд, а как документ, как свидетельство очевидца».

Итак:

1) Воспоминания для публикации не предназначены, но к потенциальному читателю мы обращаемся… «Рукописи не горят», знаете ли…

2) Воспоминания – сеанс аутопсихотерапии, имеющий целью уврачевать травмированную в подзатянувшемся детстве («почти детский возраст» автора – это 17 лет) психику. Они отражают то, что автора поражало в то время, и о чем он думал в том возрасте. Но Вы, мой неизвестный читатель, уж будьте любезны воспринимать их докуменальным памятником эпохи!

Лично я готов воспринимать «Воспоминания…» документальным свидетельством очевидца. Вот только свидетельством чего? Фактов окружающей автора обстановки или того, что волновало его в тот период, и о чем он думал?

На само деле, эта изначально заявленная автором амбивалентность приводит к тому, что в «Воспоминаниях…» есть и то, и другое. Это настолько бросается в глаза, что один из комментаторов gunter’a el_myg пишет:

«Читал сей мемуар, общее впечатление, что писали два человека. Когда Никулин пишет о том, что сам видел и чему является свидетелем, всё бодее-менее правдоподобно, хотя и мрачно. Но как только начинается теоретизирование на темы стратегии, так лезут такие бояны и мифы, распространённые среди "интеллигенции", что сразу видны уши фальсификатора, приложившего руку. Тут и сошедшие с ума немецкие пулемётчики и Сталин со своим глобусом и Жуков, приказывающий обоссать шофёра, (предварительно спросив у того права!) и изнасилованные немки и т.д».

На самом деле не два человека, а один, но разновозрастный, причем поздний все время корректирует раннего, грубо вторгаясь в его свидетельства со своими оценочными суждениями. В результате «документальное свидетельство очевидца» приобретает довольно-таки сюрреалистический вид. «Воспоминания…» ценны тем, что видел и что пережил собственно Никулин.

Например:

«Стояла ясная, солнечная погода, зеленели сады и скверы, было много цветов. Город [Ленинград в 1941-м г. – S.] украсился бездарно выполненными плакатами на военные темы. Улицы ожили. Множество новобранцев в новехонькой форме деловито сновали по тротуарам. Повсюду слышалось пение, звуки патефонов и гармошек: мобилизованные спешили последний раз напиться и отпраздновать отъезд на фронт. Почему-то в июне-июле в продаже появилось множество хороших, до тех пор дефицитных книг. Невский проспект превратился в огромную букинистическую лавку: прямо на мостовой стояли столы с кучами книжек. В магазинах пока еще было продовольствие, и очереди не выглядели мрачными».

Это «бездарно выполненными плакатами» меня просто умиляет!.. В «Воспоминаниях…» будет еще и такой перл из уст человека искусства: «Этот мемориал [памятник погибшим – S], потребовавший больших затрат, далеко не безупречен с точки зрения архитектуры».

Говорят, есть на свете люди, умеющие даже самое свежее молоко взглядом заквашивать…

Или:

«В полку меня, вероятно, презирали, но терпели. Я заготавливал десятки кубометров дров для офицерских землянок, выполнял всякую работу, мерз на посту. Изредка дежурил около радиостанции. На передовую меня сперва не брали, да и больших боев, к счастью, не было. Одним словом, я не сразу попал в мясорубку, а имел возможность привыкнуть к военному быту постепенно».

Далее:

«В конце ноября началось наше наступление. Только теперь я узнал, что такое война, хотя по-прежнему в атаках еще не участвовал. Сотни раненых убитых, холод, голод, напряжение, недели без сна... Наступление продолжалось, сначала успешно. Немцы бежали, побросав пушки, машины, всякие припасы, перестреляв коней. Убедился я, что рассказы об их зверствах не выдумка газетчиков. Видел трупы сожженных пленных с вырезанными на спинах звездами. Деревни на пути отхода были все разбиты, жители выгнаны. Их оставалось совсем немного — голодных, оборванных, жалких».

Этот эпизод «Воспоминаний…» наши псевдолибералы старательно не цитируют… Тем не менее, глядите-ка! А кровавые сталинские сатрапы отнюдь не сразу взяли мальчика-колокольчика за шкирятник и швырнули в мясорубку Волховского фронта, а сперва адаптироваться дали, поднатаскали-потренировали!

Подобных примеров увиденного-пережитого много, и именно этим «Воспоминания…» ценны. Но беда в том, что статус позднего Никулина все время требует от него коррекции «примитивного бытописательства» его молодого неопытного alter ego, и он все время вторгается в текст со своими абстрактно-теоретическими «обобщениями»:
«Воевали глупо, расточительно, бездарно, непрофессионально. Позволяли немцам убивать и убивать себя без конца».

А поскольку пережитых фактов для подтверждения зубодробительных тезисов маловато будет, то в дело идет современное автору устное народное творчество:
«Этот правдивый эпизод рассказан мне бывшим холуем командарма 2-й ударной, генерала И. И. Федюнинского — бывшим старшиной В.»

Интересное, право слово, сочетание: правдивый эпизод, рассказанный холуем… И чего только не бывает в этой жизни!

Или:
«Баржа, между тем, проследовали по Неве и далее. На Волхове ее, по слухам, разбомбили и утопили мессершмидты».

И вот уже никулинские обобщения звучат мощным рефреном, обличая не только бездарный и безвкусный «совок», но и всю «немытую Россию» как его предтечу:

«Как прекрасно все это описано в книгах, газетах! Овеяно романтикой и розовым туманом. Знакомая картина! Такое уже бывало. Достаточно вспомнить хотя бы описания суворовских походов. Так все красиво! А ведь великий полководец, побеждая, терял людей в несколько раз больше, чем его противники. А великий поход 1812 года? И это была чудовищная победа! Сперва развал, поражение за поражением. Понадобилось отдать пол-России и Москву, чтобы наконец понять серьезность положения, организоваться и разбить противника, но какой ценой! Об этом забыли, утопив правду в квасном патриотизме».

И все это логично заканчивается злой пародией на знаменитое толстовское: «Война есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние!»:
«Война всегда была подлостью, а армия, инструмент убийства - орудием зла. Нет и не было войн справедливых, все они, как бы их не оправдывали, - античеловечны. Солдаты же всегда были навозом. Особенно в нашей великой державе и особенно при социализме».

Воля ваша, панове, но сержант артиллерии Н. Никулин до капитана артиллерии же Л. Толстого не дотягивает. Ни талантом, ни гражданственностью жизненной позиции. У него нытье вместо философии.

Сorporatelie в своей статье пытается сравнивать его с офицером старой армии («Никулин больше похож на офицера царской армии»), но гораздо адекватнее сравнить его с тем, кто является его несомненным предшественником – с разночинным интеллигентом г-ном Смердяковым, «всю Россию ненавидевшим» и сокрушавшимся, что мы в 812-м г. французов одолели.

Кстати о сержантах-капитанах! Любопытная биографическая деталь: Н. Никулин «окончил снайперские курсы, был командиром отделения автоматчиков, а затем наводчиком 45-миллиметровых пушек».

Т.е. человек отнюдь не сразу нашел свою военную профессию, причем руководить даже маленьким коллективом (отделением) не смог или не захотел. Солдат с фронтовым опытом с самого 41 г. – это золотой фонд офицерских кадров той Войны, но Никулин (С высшим образованием!) в офицеры не вышел. «В полку меня, вероятно, презирали, но терпели».

В принципе, ключевой для понимания характера Н. Никулина является глава 19 «Эрика или мое поражение во 2-й мировой войне»:

«…Следующую ночь она вновь была со мной, потом еще и еще. Днем никто из солдат не смел не только приставать к Эрике, но даже сказать ей дурное слово. Она была табу. Она была моя законная добыча, мой военный трофей, и Команда выздоравливающих свято оберегала мои права. Отношения наши быстро развивались. Назревал роман, но роман необычный. У меня даже мысли не возникало о возможной близости. Не потому, что я был неопытен и переживал первый серьезный контакт с существом противоположного пола. Эрика была для меня прежде всего олицетворением того, что стоит за пределами войны, того, что далеко от ее ужасов, ее грязи, ее низости, ее подлости. Она превратилась для меня в средоточие духовных ценностей, которых я так долго был лишен, о которых мечтал и которых жаждал! Оказывается на войне страшней всего пребывание в духовном вакууме, в мерзости и пошлости. Человек перестает быть Человеком и превращается в рыбу, выброшенную на песок. Эрика вернула мне атмосферу, которой я так долго был лишен. И я отвечал ей чувствами самыми чистыми и самыми светлыми, на какие был способен. Осознанно и неосознанно я создал изысканный букет этих чувств и положил их к ногам девушки. Я переживал часы, которых мало бывает в жизни. С четырех лап, на которых мы обычно ходим, уткнувшись носом в будничную повседневность, я встал на две ноги, выпрямился, расправил плечи и увидел звезды… Первые дни Эрика удивлялась, что я не предпринимаю никаких амурных атак, я видел это, потом она уже не ждала ничего подобного и прониклась ко мне безграничным доверием. Со временем мог бы получиться хороший роман, развиться большое чувство, но времени не было.

— Завтра уезжаем, — поведал я Эрике, пораженный этой новостью. Она минуту молчала, потом бросилась ко мне на шею со слезами и говорила, говорила. Я понял примерно следующее:
— Не хочу терять тебя! Пусть все свершится! Пусть хоть один день будет нашим! И далее о том же.

Я стоял как мраморный и даже не смог поцеловать ее. Эрика стала для меня олицетворением всех немецких женщин, которых обижали, над которыми издевались мы, русские. Я хотел, я должен был вести себя с ней кристально чисто, я хотел реабилитировать нас, русских, в ее глазах... Я стоял, оцепенев, и молчал. Она поняла это по-своему:

— У тебя есть невеста, это для меня свято! — опустила глаза и ушла».

У мальчика из-за задержки психосексуального развития платоническая фаза формирования либидо очень поздно развилась в эротическую, поэтому к 23 годам «чистыми» он считает только отношения, не погрязшие в пошлой физиологии, в «телесном низе». Бывает, что тут скажешь… Взросление юноши – процесс очень болезненный. Взросление у таких вот ретардантов – еще болезненнее, а тут данный и без того не дай боже какой сложный процесс пришелся, всего-навсего, на мировую войну, которая матерых-то мужиков в бараний рог скручивала…

Весь тот негатив, который отражает Никулин в своих «Воспоминаниях…» - это шок домашнего мальчика из приличной семьи, внезапно столкнувшегося с изнанкой жизни в ее массовых проявлениях, и социальный строй, русский характер (нашим либералам вечно не везет с народом) и лично товарищ Сталин здесь совершенно ни при чем!

У кровавых мясников упыря Сталина неплохая компашка подобралась: Суворов с Багратионом, Кутузовым и Барклаем де Толли. Рекрут Никулин вел бы себя также, как и Никулин-призывник. Автор же откровенно называет себя в предисловии «почти ребенком», почему этого критики не видят?!

Но вот зрелому мужу Никулину понять этого не хватило житейской мудрости, и он попытался отомстить тому социальному строю, который стал свидетелем его не слишком-то комфортного взросления, нанеся весьма коварный «удар из могилы»: его не предназначавшиеся для посторонних глаз воспоминания (которые он неоднократно редактировал) вышли из печати за полтора года до его смерти.

Бог ему судья!

P.S. Для контраста прочтите мемуары "Почти серьезно" другого Никулина – Юрия Владимировича. «Почувствуйте разницу!» - как ныне модно говорить. Разницу в личностном восприятии одного и того же события на одном и том же участке фронта двух одногодков.